О смысле понятия «книга» в Кирилло-Мефодиевской традиции

Любовь Левшун

 

…слишком безразличное, слишком невозмутимое пользование словом «литература» имеет свои неудобства…

С. С. Аверинцев

…В древней Руси «книгами» и «книжностью» назывались несколько иные, чем в современной культуре, реалии.

В современном культурном сознании почти совершенно стерлась память о неразрывной связи книги и Книг (Библии). Тем не менее, связь эта весьма существенна для исследователя истории отечественной культуры. И лишь определение адекватных семантического, и шире – герменевтического пространств понятия «книга» по возможности в полном их объеме дает необходимую перспективу для восприятия и изучения как средневековой, так и современной культур слова и объясняет одинаково характерную для обеих и тем роднящую их любовь к «почитанию книжному».

Основное значение слова «книга» Даль определяет как «сшитые в один переплет листы бумаги или пергамена» [Даль, II, 313]; Ушаков – как «печатное произведение (в старое время также рукопись) в форме сброшюрованных или переплетенных вместе листов с каким-нибудь текстом, иногда и рисунками»; БСЭ – как «непериодическое издание в виде сброшюрованных листов печатного материала»; в других словарях читаем: «книга – рукопись, состоявшая обычно из нескольких скрепленных вместе тетрадей, или отдельная тетрадь рукописи», состоящая, как известно, из отдельных листов и под.

Однако нас, прежде всего, интересует то понятие, которое в церковнославянском языке передается через лексему кънигы в форме pluralia tantum (множ. постоянное). Современные словарные статьи отчасти лишь объясняют pluralia tantum слова «кънигы»^[1], поскольку в книге как явлении культуры главное не то, что она состоит из множества тетрадей и листов, а то, что в ней содержится некая совокупность каким-то образом взаимосвязанных текстов. В некоторых древних памятниках письменности та же лексема кънигы выступает как синоним к боукы – буквы (кстати сказать, тоже pluralia tantum) и обозначает ‘грамоту’=’азбуку’ или вообще ‘нечто написанное’ (многими буквами), ‘совокупность многих букв’, собственно – ‘текст’, так что в определенных контекстах под книгами следует понимать любую запись^[2].

Таким образом, семантическое ядро лексемы кънигы в восточнославянской культуре можно определить следующим образом: нераздельно-неслиянный устойчивый комплекс неких письменно зафиксированных произведений, проникнутых единым смыслом, выполняющих единую функцию и/или созданные единым автором. А если учесть, что кънигы есть калька древнегреческого βίβλια (форма множественного числа существительного βίβλος – кора папируса, бумага из папируса, книга), то очевидно, что самый ранний по времени возникновения такого рода комплекс был в древней Руси один. А именно тот, в основании которого лежат переводы библейских и богослужебных книг, выполненные Кириллом и Мефодием. «Мефодии же посади 2 попа скорописца зело и преложи вся книги исполнь от гречьска языка въ словенеск», – читаем в Лаврентьевской летописи под 898 годом. В этом контексте под «книгами» можно понимать как букы (которые заменили славянскими вместо греческих), так и кънигы в первом значении (то есть повествования Священного Писания, которые перевели с греческого на славянский)^[3]. Можно думать, что оба этих действия отождествлялись в сознании славянских первоучителей и их последователей, поскольку семантическая близость двух названных лексем (кънигы и букы), кроме возможного общего их происхождения, объясняется еще и тем, что глаголические, а потом и кириллические буквы/букы были созданы для записи переведенных с греческого священных и богослужебных христианских книг, так что боукы на том же самом основании, что и кънигы, в первую очередь отождествлялись с написанным ими – текстами Писания, святоотеческого Предания, Литургии и т. п.: «Сим бо первое преложены книги Мараве, яже презвася грамота Словеньская (здесь «книги» тождественны «грамоте»/азбуке. –Л. Л.)… се же слышав папежь Римьскии, похули тех, иже ропщуть на книги словеньския, река да ся исполнить книжное слово (а здесь уже «книги» в значении библейских и богослужебных текстов, переведенных на славянский язык)» [Лавр. 898].

Характерно и значимо, что в начале распространения христианства на Руси оба этих понятия – букы и кънигы – были тесно сопряжены с понятием «чудо»: письмена, пришедшие вместе с христианством в восточнославянскую культуру, возвещающие и дающие сведения о возможности спасения, обожения, и бессмертия в Боге, есть чудо (от чути, т.е. узнавать, делать явным).

Чудесна история создания славянских «книг»/»букв»: в частности, в так называемой «Солунской легенде» св. Кирилл так рассказывает об их происхождении: «Въ единь днь стах въ цръкви великой патриархии Александрии и бисть глас кь мнh изъ олтара глаголе: Кыриле, Кыриле, иди въ… езики словинскые, се рекше блъгаре, тебе бо рече Господь оувhрити их и законь дати им. Аз оскрьбhхь велико, понеже не знаьх, камо есть земля Блъгарска, и придохь въ Кипърь и не ехь глас о земли Булгарскои и хотеяхь вьзвратитсе, но оубояхьсе, да не буду яко пророк Иоона. И паки сьнидохь въ Крит. И тоу мне рhше: съниди въ Солунь град, и снидохь, и явихься митрополитоу Иоану и, егда повhдахь ему, он поругасе мнh велико и рече: О, старче безумии, бльгаре соуть человекоадци и тебh хотеть изести. Изидохь на тръг и чоухь болгар говорещи, и оустрашисе сердце мое въ мнh, и бихь, яко в адh и тмh. И въ единь днь, вь неделоу свету, изидохь ис церкве и седохь на мраморh, мислещи и скрьбещи. И видhхь голуба глаголющи, въ оустех ношаше зборькь сьчици с кокине соугоуль свезаноу и врьже мнh на крило и прhчтохь ихь и обрhтохь всехь ле (то есть 35. – Л. Л.) и вьложихь ихь вь пазоухоу и несохь митрополиту. Тогда они вь тело мое ськришесе и азь истребихь грьцки езикь, (и) егда посла митрополит звати ме на трапезу, азь не разумh(хь), що грьцк(и глаголеть) къ мнh. Ту сьнидошесе вьси Сол(уня)не, чюдещесе со мнh» [цит. по: Топоров 1995, I: 126–127].

Не менее чудесно первое знакомство русичей собственно с Книгой: в «Житии равноапостольного князя Владимира» приводится характерный эпизод «испытания веры»: язычники потребовали от архиерея Михаила, присланного на Русь с миссионерской целью Константинопольским патриархом Фотием, положить в огонь Книгу, «же учит ваше христиански веры». И после того, как книга эта – которая была ни чем иным как Евангелием – не сгорела, многие из «невегласов» через это чудо поверили в истинность нового вероучения и крестились.

Однако, составляя кънигы, чтобы исполнить повеление Господне «оувhрити и законь дати» славянам, первоучители руководствовались, конечно, не личными вкусами и соображениями, но предписаниями существовавших в то время типиконов. Так, в паннонских Житиях Кирилла и Мефодия находим указание на то, что, «сложив письмена» (то есть, составив славянскую азбуку), Константин Философ «начать беседу писати Евангельску: испрьва бе Слово и Слово бе у Бога, и Бог бе Слово (то есть именно тот текст Ин. 1:1, с которого, согласно церковным предписаниям, начинается литургический год) и прочее…», а доехав до Моравии, организовал там широкое обучение книгам: «И ученики събрав и въдаст их учити, въскоре же весь црьковный чин приемь, научи я утрьницы и часовом и пророчьскому словеси и таинеи службе (то есть литургии. – Л. Л.)…». В общем основанием для переводов тех или иных книг служили именно требования Типикона. Типикарные кънигы и составили ядро древней восточнославянской книжности. Постепенно это ядро «обросло» произведениями, поясняющими, дополняющими и иллюстрирующими библейские тексты, элементы богослужения, основные положения христианского вероучения (как то: всевозможные толкования, оглашения, поучения, сборники афоризмов, житий подвижников и святых, паломнических повествований о Святой земле и т.п.). Напомню, что, к примеру, Студийско-Алексиевский типикон, принесенный в 1062 г.^[4] на Русь из Константинополя по просьбе преп. Феодосия Печерского^[5], определял следующий книжный комплекс: Типикон (содержащий богослужебную и дисциплинарную части), Евангелие, Апостол (то и другое типа полного апракоса), Паремийник, Псалтирь (с разделом на 20 кафизм, с библейскими песнями), Минеи служебные, Триоди Постная и Цветная, Октоих изборный и Параклитик, Ирмологий, Часослов, Служебник и Требник, певческие сборники (содержащие основные песнопения обихода), четьи сборники, обеспечивающие уставные чтения минейного, триодного, седмичного и суточного богослужебных кругов^[6]. Так что есть основания предполагать, что первоначально именно эти сборники (и только они!) назывались собственно книгами в христианско-неофитский период средневековой восточнославянской культуры.

О том, что именно Типикон определял и регламентировал состав и характер книг в древней восточнославянской книжности, свидетельствует еще и тот факт, что современная древней Руси (XI–XII вв.) неуставная византийская книжность была почти совсем не известна русичам. «Подбор жанров, представленных в переводной литературе, в значительной мере был определен той средой, в которой делались переводы, – монастырем» [Иванов Турилов 1996: 296]. Обзор переводных произведений эпохи раннего восточнославянского средневековья показывает, что, в частности, «из всех сохранившихся домонгольских переводных памятников агиографии почти ни один не стоял вне круга Алексеевского Типикона» [Виноградов 1914 Вып. 3: 70]. «Византийская поэзия представлена в славянских переводах почти одними гимнографическими памятниками. Совершенно выпали из сферы переводов такие жанры, как лирическая поэзия, авторский эпос в стихах, дидактическая светская поэзия, эпиграмма… Говоря о крупных жанрах, оставивших славян безразличными, следует упомянуть также сатиру, драму, а из «практических» жанров – стратегиконы, то есть пособия по военной науке… Из византийской историографии славяне выбирали ее христианскую часть» [Иванов Турилов 1996: 296, 293]. Из светских византийских произведений в книжности Киевской Руси известны Псевдокаллисфенов роман об Александре Македонском, «Иудейская война» Иосифа Флавия и поэма о Дигенисе Акрите («Девгениево деяние»), воспринимавшиеся, впрочем, как произведения, ориентированные на типикарную четью программу (о ней см. ниже). На Руси не был переведен ни один из заметных византийских авторов эпохи «македонского ренессанса», даже самый выдающийся из них – Михаил Пселл (1018–1078). В восточнославянскую культуру не были трансплантированы придворные хроники, богословско-философские произведения. Из всех известных нам восточнославянских книжников XI–XII вв. византийскими литературно-философскими веяниями был захвачен, как видится, лишь один Климент Смолятич: из его «Послания презвитеру Фоме» становится известно, что Климент писал сочинения «от Омира и от Аристотеля, и от Платона, иже во елиньских нырех славне быша» [ср.: Еремин 1987: 216, 220–221]. Но – что характерно – эти произведения «книжника и философа» были, по-видимому, отвергнуты «цензурой» Типикона, а потому не сохранились.

Всё, что знал древнерусский читатель из современной ему византийской книжности, это: «Житие Андрея Юродивого», принадлежащее анонимному автору X–XI вв., и «Толкования на слова Григория Назианзина», написанные Никитой Иераклийским – экзегетом второй половины XI в., – произведения, соответствующие жанровым ассоциациям Типикона. (Правда, толкования Никиты Иераклийского собственно в круг уставной четьей книжности включены не были из-за их сложности и излишней аллегоричности.) Восточнославянские книжники, отбирая для перевода материал, ориентировались, в основном, на авторов IV–VI вв., то есть на классиков греческой христианской письменности. В дошедших до нас рукописях XI–XIII вв. преобладают переводы творений Иоанна Златоуста, Афанасия Александрийского, Григория Богослова, Григория Нисского, Феодорита Киррского, Кирилла Иерусалимского, Иоанна Дамаскина. Ориентация на христианских «классиков» была заложена именно требованиями Кормчей и Типикона, необходимостью обеспечить книгами богослужение, монастырский обиход и окормление прихожан – содействовать их богопознанию-преображению-обожению. Эта книжная «программа» четко выражена еще в произведениях славянских первоучителей, в частности в так называемом «Прогласе» (или «Пригласии святоуоумоу Евангелию») св. Кирилла Философа: «…доуша вьсhка без боукъвъ, не свhдушти ни закона Божия, закона иже на грhховьнааго, закона, раи Божии явл’яюшта… Паче же сего доуша безбоукъвьна явл’яетъ ся въ чловhцhхъ мрътва… Тако доуша вьсhка опадаеть, Жизни Божия не имушти до вhка, егда словесе Божия не слышитъ… Haзи бо вьси бес кън’игь языци, брати ся не могуште без оружия съ противьникомь доушь нашихъ… Твръдо нын’я оружие имуште, еже ковуть кън’игы Господн’я…» [стихи 31–34, 41–42, 62–64, 80–82, 87–88; цит. по Топоров I 1995: 33–36].

Поэтому, справедливо утверждая, что древние русичи очень ценили книгу и книжную мудрость, нужно четко представлять, о каких книгах идет речь: Владимир Великий «нача поимати у нарочитые чади дети, и даети нача на ученье книжное» [ПВЛ, 988]; «И бе Ярослав любя церковныя уставы… и книгам прилежа… имиже поучающеся вернии людье наслажаются ученья божественаго… книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и въздержанье от словес книжных… Велика бо бываеть полза от ученья книжного… Се бо суть рекы, напаяюще вселеную, се суть исходяща мудрости; книгам бо есть неищетная глубина: сими бо в печали утешаеми есмы; си суть узда въздержанью…» [ПВЛ, 1037] и т. д. Речь здесь идет о тех специфических «книгах», которые принесло на восточнославянские земли христианство и чей круг ограничен требованием «духовной пользы» для читателя. Летописец перечисляет эти «книги»: «Иже бо книгы часто чтеть, то беседуеть с Богомь или святыми мужи. Почитая пророческыя беседы и Еуангельская ученья и апостолская, и житья святых отец, въсприемлеть души велику ползу» [ПВЛ, 1037]. В «Слове о книжном почитании (в смысле – прочтении, а не почете) и о учении», приписываемом Кириллу Туровскому, уточняется, какие именно книги следует и полезно читать: «яже суть Евангелие, Апостол, Паремиа, Псалтирь и прочая святыа книгы». В проложной Памяти св. Кирилла Туровского говорится, что святитель «…книги написа от евангельскых и пророчьскых писаний, яже суть чтомы на праздникы Господьскыя и ина многополезная словеса, яже ко Господу молитвы и похвалы многим святым«. В «Житии Стефана Пермского» (XIV в.) находим весьма показательные строки: «пермяне, – по словам Епифания Премудрого, – не имеяху у себе грамоты и не разумеваху Писания, а отинудь не знаяху, что есть книгы«, поэтому св. Стефан заповедал пермякам «…учити грамоту: Часословець яве, и Осмогласник, и Песница Давыдова, но и вся прочаа книгы…«, из чего следует, что даже и в XIV в. не только кънигы, но и само понятие «грамота» все еще отождествлялось с библейскими и литургическими текстами. Следуя той же традиции, Нил Сорский (XV в.) в «Послании брату, просившему от него написати ему еже на пользу душе» перечисляет те же книги: «Прежде заповеди Господня и толкованиа их и апостольская преданиа, таже и житиа, и учение святых отец«.

Так, летописец, агиобиограф и святители согласно перечисляют те книги, которые «почитали» (и «почитают», то есть читают/прочитывают) христиане как сообщающие истинную мудрость, воспитывающие христианскую духовность и, следовательно, способствующие спасению души. Это: церковные уставы (в которых имеется особый четий раздел), пророческие «беседы» (книги ветхозаветных пророков и святоотеческие толкования на них), Евангелие, апостольские послания, жития и «беседы» святых подвижников, – то есть все тот же типикарный круг, в основании которого лежат кирилло-мефодиевские переводы священных и богослужебных христианских книг, попавшие на Русь, видимо, еще в IX веке [ср.: Гуревич 1972: 70 – 92].

Весьма показателен и такой факт: среди пергаменных рукописей, приобретенных Приказом книжного печатного дела, чтобы использовать их в качестве сырья для производства печатных книг, значатся: древние Евангелия, Апостолы, Псалтири, Часословы, Паремийники, Минеи Служебные, Октоихи, Прологи^[7], – то есть все те же кънигы, предписанные Уставом.

Следовательно, есть серьезные основания для того, чтобы в тех контекстах, где слово кънигы употребляется без определения, подразумевать именно словесные произведения типикарного круга: «Послhте ны учителя, иже ны могут сказати книжныя словеса» [ПВЛ, 898]. «…Князь Володимер… глаголаше ясно от книг, зане бысть философ велик» [Ипат.,1289]. «…Блюстися от лености… бодру быти на… почитанья книжная» [Лавр., 1074]. «Егда чьтеши книгы, не тьшти ся бързо иштисти до другыя главизны, нъ поразумеи, чьто глаголють книгы и словеса та» («Слово некоего калугера о почитании книжном», Изборник 1076). Знаменитое Иларионово из «Слова о законе и благодати»: «Не къ неведущиими бо пишем, но преизлиха насыщьщемся сладости книжныа«. «Нощи же сущи повелh (кн. Борис. – Л. Л.) слугам принести свhщу и, вземь книгы, нача чисти» (Несторово «Чтение о Борисе и Глебе»). «Человече, да будет ти… въ усию же слышание книжных словес, в ноздрию – въздыхание о гресех» [Пролог 1383]. «Оувежь же человече, яко книгы всему добру мати есть, кормящи дети своя («Слово о лживых учителях» в сборнике XIV в.). Тверской князь Борис Александрович, по свидетельству «похваляющего» его инока Фомы, «…чересъ пределы и книгами гораздъ, и х кому же хощетъ, к тому бесhдуетъ, и никтоже отвещати ему может» [Слово похвальное: 290, 292] и т. п.

Таким образом, собственно «книгами» в древней Руси назывались писания церковно-литургического и церковно-назидательного характера, излагающие и толкующие христианское вероучение. И это понятно: ведь «именно для славян свет веры и свет книги, принятие христианства и обретение письменности совпали во времени» [Топоров I 1995: 54] – первые книги (собственно кодексы сшитых вместе листов пергамена с нанесенном на нем текстом) в культуре древних русичей как раз и были христианскими богослужебными книгами, и только потом название это распространилось действительно на любые «кодексы сшитых вместе листов».

Книг иного содержания, по-видимому, просто не было в Киевской Руси в неофитский ее период (когда писались процитированные выше строки из летописи). Словесные произведения иного рода, за очень редким исключением, сохранялись и передавались другими способами (устно, на бересте, деревянных табличках) и назывались они иначе.

Заметим (как еще одно доказательство нашей догадки), лишь так определяя специфический объем и состав понятия кънигы в средневековой восточнославянской культуре, можно адекватно понять сообщение летописи о том, что «матере же чад сих (то есть детей, отданных князем Владимиром в «ученье книжное». – Л. Л.) плакаху по них, еще бо не бяху ся утвердили верою, но аки по мертвеци плакахся» [ПВЛ, 988]. Матери-язычницы («еще бо не бяху ся утвердили верою», – специально уточняет летописец) оплакивали своих чад потому, что те, приобщившись ко кънигам, то есть к Писанию и Преданию Церкви, действительно становились «мертвыми» для мира сего, отказывались от женитьбы, богатства, власти и т.п. – всего того, что составляло главные ценности их предков.

Строгое категорическое противопоставление кънигъ и не кънигъ находим еще у Козмы Презвитера в «Беседе на новоявившуяся ересь Богомилоу» (2-я половина X в.), который писал, в частности: «…мнози бо от человек … кощуны и бляда любят паче книгъ» [цит. по Бегунов 1973:440]. В одном из «Златоструев» это противопоставление усилено: «Кощуны, басни, и игры, и блядословия у многих обретаем; кънигы же – у редкых, нъ и ти, подобно неимущим (то есть не имеющим книг. – Л. Л.), держат я, похоронивше въ ларех: ни сами почитающе, ни инем дающе» [цит. по Срезневский 2003 Т. 1, стб. 1392]. «Да не почитают первописаных блядии и кощюн, – читал древний русич в «Мучении св. Кирика и матери его Улиты» (1414 г.) – но истиньное да почитають о Христе Господе нашем» [там же, стб.123]. В Новгородской Кормчей 1280 г. книжному учению противопоставлены «чары и лечьбы, коби или игры, дивы… басни…» [цит. по там же, стб. 1392]. Еврипид, по мнению христианских книжников, писал «кощоуны» [там же, стб. 1308], подобные «басням» о Соломоне и Китоврасе [там же, стб. 45] (речь об апокрифе «О Соломони цари басни и кощуны и о Китоврасе», весьма распространенном в древней Руси). «Значит, в тогдашней словесности не редкостью были «кощуны», построенные на тех же философских и эстетических принципах, что и сказания о Соломоне и Китоврасе (именно в качестве «басен» и «кощунов» эти сказания в XIV в. попали в индекс ложных и отреченных книг)» [ИРЛи 1980 Т. 1: 106].

«Не случайно, – отметил Б.А. Успенский, – в древнерусских епитимейниках мы встречаем предписания, запрещающие подобное чтение и полагающие за него очень строгое наказание: «Ли преложилъ еси книжная словеса на хулное слово, или на кощюнно, опитем[ьи]. 2. лет», «рекше слово хулно ти смъшно на святыя книгы… i оборотивъши слово святыхъ книгъ на iгры, 2 лет»,»писания св. на кощунные примаешь ли» (Смирнов С. Древнерусский духовник. М., 1914. Приложение, с. 142.; Ср.: Белкин А.А. Русские скоморохи. М., 1975. C. 127)» [Успенский 1989:209].

Однако добродетельным считалось чтение именно кънигъ: «Начатъ к добрыим делом – поучение святыих книг» /»Слово некоего калугера о почитании книжном»/. Вместе с тем «велико зло есть еже книг не разумети» [«Златоструй», 1474]; «Аще кто не умеет книг и мудрует, таковый подобен оплоту, без подпор стоящу: аще будет ветр, то падется. Тако мудруя, а не книжник, аще на нь греховный пахнет ветр, падет, не имы подпора словес книжных и мудрости книгам» [«Измарагд», «Слово Иоанна Златоуста како не ленитися книг чести»] и т.д.

Восстановление адекватных породившей его культуре объема и состава понятия кънигы, между прочим, не только помогает правильно понять смысл соответствующих текстов, но и разрешает сложную методологическую проблему: избежать своего рода терминологической омонимии в употреблении термина «литература» по отношению ко всем без исключения словесным произведениям. Термин этот, как представляется, никак не может быть признан адекватным обозначением для памятников церковно-литургического и церковно-назидательного характера (именно тех, которые и образуют обозначенный нами корпус собственно книгъ). И дело тут, повторюсь, отнюдь не в тематико-функциональном различии: известны многочисленные случаи, когда произведения, предназначавшиеся для функционирования в Церкви – то есть, казалось бы принадлежащие именно «книжности» (экзегетические трактаты Климента Смолятича и Феодорца Ростовского, проповеди и переложения псалмов Симеона Полоцкого и т.д.), так и не вошли в церковный обиход; с другой стороны (пусть таких примеров и немного), некоторые памятники, создававшиеся не для церковных нужд, могли воцерковляться и бытовать в сфере церковной культуры (устные предания о первых русских князьях; «Повесть о Варлааме и Иоасафе»; «Сказание о Борисе и Глебе», «Поучение детям» Владимира Мономаха и нек. др.^[8]).

Вообще говоря, по представлению образованного человека времени древней Руси, церковные кънигы могли удовлетворить все его читательские запросы, разнообразные в жанровом и, так сказать, отраслевом отношении, в чем он и отдавал себе отчет: «Аште бо повестьняя хощеши почитати, – советовал составитель Изборника 1073, – имаш цесарьскыя кънигы, аште ли хитростьняя и творитвьныя, то имаши пророки, Иова и приъчьники, в нихже всякая твари и ухыштрении болшую остроту умьную обряштеши, яко Господа единого мудрааго речи суть: аште ли песньныим хоштеши, то имаши псалмосы или законьное заповедание – преславныи Господа закон» (л. 204). Вполне в том же духе инок Фома в «Слове похвальном о благоверном князе Борисе Александровиче» рекомендовал: «И аще ли хощеши почести душеспасительные книги, и тъ почти святых отец житиа их; и аще ли хощеши посланий чести, то апостольскыи книги имаши; и аще ли хощеши повестных книг, то почти Царства». Франциск Скорина, ориентировался в своей издательской программе на ту же книжную традицию, утверждая и советуя: «В сей Книзе вси законы и права, имиже люде на земли справоватися имають, пописаны суть. В сей Книзе вси лекаръства душевные и телесные зуполне знайдете. Ту навчение филозофии добронравное… Ту справа всякого собрания людского и всякого града… Ту научение седми наук вызволеных достаточное. Хощеши ли умети граматику… знайдеши в зуполной Бивлии, Псалтыру, чти ее. Пак ли ти ся любить разумети логику… чти книгу светого Иова или Послания светого апостола Павла. Аще ли же помыслиши умети риторику… чти книги Саломоновы… Восхощеш ли пак учитися музики, то ест певници, премножество стихов и песней светых по всей книзе сей знайдеши. Любо ли ти ест умети аритметику… четвертыи книги Моисеевы часто чти. Пак ли же имаши пред очима науку геометрию, еже по-руски сказуется землемерение, чти книги Исуса Наувина. Естъ ли астрономии или звездочети – найдеш… во Исусе Наувине… во книгах Царств… во светом Еувангелии… Аще ли же кохание имаши ведати о военных а о богатырских делех, чти книги Судей или книги Махавеев, более и справедливее в них знайдеш, нежели во Александрии или во Тройи. Пак ли же вократце сведати хощеши много тысещей лет летописець, чти книги Паралипомена… Потребуеши ли науки и мудрости добрых нравов, часто прочитай книги Исуса Сирахова а Притчи Саломоновы… Чтимы ж уставичне светое Еувангелие, а, чтучи е, наследуимы делы нашего избавителя Иcyca Христа…»^[9]. Так что и у Ф. Скорины мы видим очевидное противопоставление традиционного для восточнославянской христианской культуры книжного комплекса, дающего единственно верное и всеохватывающее знание, секулярным произведениям как несущим неполное и несовершенное знание, – традиция, восходящая еще к Ареопагитикам. Впрочем, у Ф. Скорины такое противопоставление идет, скорее, от распространившего в среде протестантских течений представления о том, что каждый не только имеет право, но и обязан читать и толковать Писание по своему усмотрению, поскольку в Писании заключена вся мудрость мира в буквальном смысле (в том числе и пособия в изучении «семи вызволеных наук»).

Поскольку в каноне христианского художества авторство всякой «письменной продукции» (порой, вплоть до деловых документов) мыслилось как соавторство книжника и Творца – пишущего слова с одной стороны и Создавшего все Словом – с другой, причем при явном приоритете Бога-Слова, то понятна преимущественная и принципиальная анонимность этих произведений, а также отмечаемая всеми исследователями специфичность авторского сознания: если автор – Бог, то имя «технического исполнителя» должно померкнуть перед величием Автора. Этим же объясняется и обязательное самоуничижение «списателя», трепещущего от великой ответственности точно передать Божие слово (по словам св. Кирилла Туровского, – «беседу Владыки ангелов»).

Реконструированное нами отношение к книжному слову в восточнославянском средневековье отождествляло его со словом сакральным, а саму книгу – с предметом и элементом культа уровня литургического символа^[10] (напрестольное Евангелие в Литургии, символически являющее Христа, служебный Апостол – апостолов; написание книги/буквы как образ-символ Боговоплощения; книга как устойчивый в средневековье символический образ мира и Божия домостроительства; книга как явление Истины Бога-Слова, подобно тому, как икона – явление ее первообраза и т.д.). Поэтому книжное слово («худо» переданная человеком «беседа Владыки ангелов») первоначально воспринималось как абсолютно истинное. Народное «что написано пером, не вырубишь топором» свидетельствует именно о широком – общенародном – признании этой абсолютной непреложности записанного слова и отражает высокий пиетет к книге.

Трепетным было отношение и к самому книжному кодексу: «О горе тому, кто черкаеть у къниг по полем»! – записано в январской нотированной Минее XII в. «Неподобьно къниг раскажати или расекати», – приводится 68-е правило Трулльского Вселенского собора в Ефремовской Кормчей (ок. 1100 г.). «…Иконы и книги, или иное что, по чему Бога молят, того да не емлют, ни издерут, ни испортят» [Ярлык хана Менгу-Тимура 1267; цит. по: Срезневский 2003 Т. 1, стб. 1392]. «Не раздреши книг, ни даси на растеръзание, донъдеже самы до конца истьлеють», – предписано Рязанской Кормчей (1284 г.). В рукописном уставе Троице-Сергиевой Лавры 1525 г. предписано, “иже со всякым прилежанием книги блюсти книгохранителю…, [да] отрясает я и да затворяет я опасно (осторожно. – Л. Л.) и да отворяет, блюдучи (аккуратно. – Л. Л.), и да не оставляют книжныа хранилницы отворяны надолзе, яко да праху исполнится погубляют полагаемыя книгы, ни мусе не дадут прилетети чрез ня, велики тщеты повинна будет… не умывеныма рукама не даст никому(ж) хартии прикоснути(с) да не очерни(т) их, будетъ(ж) чтение со свещами чистами туками и да блюдет чтущеи – ни капли вощныа окаплит, ни слоною(ж) из уст их окропит или руками окаляти путъныма” [Устав Тр.-Серг., л. 175 об.–л. 176]. Уставащику также предписывается следить, чтобы богослужебными книгами пользовались аккуратно – “яко не скверняется прахом или от иного кананарха или от капаниа маслом кандилом и от капания свеща или от скверны и от пота руку” [Устав Тр.-Серг., л. 175].

Преп. Феодосий Печерский, согласно сведениям его Жития, считал себя недостойным переписывать «кънигы» – этим занимались «великий Никон» и «чернец Ларион», а Феодосий, сидя рядом с ними, под пение Псалтири прял нити для переплетов. Во многих киновийных монастырях, начиная с того же Киево-Печерского (в Полоцком Спасо-Преображенском, что основан преп. Евфросинией, Кирилло-Белозерском, Троице-Сергиевом, Иосифо-Волоколамском, и др.) в личном имуществе инокам разрешалось иметь иконы и книги.

Изначальная принадлежность книги к сфере обязательных вероисповедных и богослужебных элементов (вплоть до литургических символов), иначе говоря, изначальная литургическая функциональность как атрибут книги способствовали тому, что во всю историю средневековой книжной культуры ее произведения (их жанр, стиль, творческий метод) непосредственно зависели от их функции, что неоднократно констатировали в своих исследованиях медиевисты: сначала в литургической, а потом – так сказать, по смежности – в социальной жизни в целом, поскольку социум до определенного периода отождествлялся с Церковью как Телом Христовым.

Подводя итог, отметим, что понятие «кънигы» в раннехристианской восточнославянской культуре включало в себя следующие основные составляющие:

• книга воспринималась как благодатное производное от Библии, подобно тому, как мудрое человеческое слово мыслилось благодатным производным от Логоса;
• инициатором и соавтором книжного творчества считался Бог;
• книга включалась в область сакрального и воспринималась как органическая неотделимая составляющая богопознания /обожения/ спасения;
• поэтика книжного произведения зависела от функции этого произведения (сначала в литургической, а потом – вообще в социальной жизни);
• написанное в книге считалось абсолютно истинным.

[1] Ср.: один из возможных вариантов происхождения этого слова из праинд.-евр. языка: приставка *kъn- + корень *ig- < *jug- (*ieug-) = ‘соединять, связывать’, что и дает значение ‘скрепленные листы’ [Трубачев 1987: 204].

[2] Рассматривается возможность происхождения слова кънигы как семантической кальки герм. и гот. bokos (от которого боукы) = ‘буковые дощечки, палочки со знаками’ > в слав. языках: корень къn- + суффикс -iga = кънигы /Трубачев 1987: 204/.

^[3] Ср. с фрагментом из «Сказания о письменах черноризца Храбра»: «Святыи Константин Философ, нарицаемый Кирил, тъ и нам писмена сотворил и книги преложил; и Мефодий, брат его еппископ Моравский»; с аналогичного содержания записью в Хронографе 1493 г.: «При сем царствии (Михаила), в 5 лето царства его, крещена бысть земля болгарьска и преложиша книги от греческаго языка на словенский язык Кирилл Философ с Мефодием, а влето 6363 (то есть 855 г.) при Борисе Болгарстем» (л. 439 об.).

^[4] Ср.: Лисицын М. Первоначальный славяно-русский типикон. – СПб., 1911. – С. 164–172.

[5] «Феодосию (Печерскому. – Л. Л.) приимшу монастырь, нача… възыскати правила чернечьскаго, и обретеся тогда честный инокь Михаиль, монастыря Студийскаго, иже бе пришел из Грекь с митрополитом Георгием. И нача его въпрошати о Уставе отець студийских, и обръте у него, исписа. И устави в манастыри своем, како пети пениа манастырьскаа и поклоны како дръжати, и чтениа почитати, и стоание в церкви, и все уряждение церковное… Все с уставлением Феодосий тъй изъобрете, предасть манастыру своему, от того же манастыря прияша вси манастыреви рустии Устав». См.: Нестора, мниха обители манастыря печерьскаго сказание, что ради прозвася печерьскый манастырь. Слово 7 // Киево-Печерский патерик. – Москва, 1980. – С. 440. – (ПЛДР, XII в.).

^[6] Подробнее об этом см. выступление А.М. Пентковского на дискуссионной встрече “Культура древней Руси и межславянские культурные связи в процессе христианизации” [Культура 1988: 40–41].

^[7] Покровский А.А. Древнее псковско-новгородское письменное наследие : обозрение пергаменных рукописей Типографской и Патриаршей библиотек в связи с вопросом о времени образования этих книгохранилищ. – Москва, 1916. – С. 11–12, 193–202.

[8] По мнению некоторых исследователей, есть основания говорить о практике включения в паремийные чтения, в числе прочего, также и древней восточнославянской героики.

^[9] «Предисловие ко всей Библии» // Біблія : факсімільнае ўзнаўленне Бібліі, выдадзенай Францыскам Скарынаю ў 1517 – 1519 гадах : у 3 т. – Мінск, 1990. – Т. 1. – С. 8–9.

[10] Ср. с еще одной возможной этимологией слова «кънигы»: от арам. k’urm = ‘идол’ (< сирийск. kumra = ‘жрец’), которое, по мнению историков языка, проникло в славянский ареал через киммерийско-скифское посредничество около VII в. [Фасмер 1973 Т. 2: 172].